Ночью, когда луна достигает полноты знания и молчит, высокомерно поджав губы, пряча свою обратную сторону, всю в оспинах и подтёках мёртвых морей;
по городу, тысячи раз пережившему любовь и предательство, преданность и хулу, смех и плач, и даже смерть, сырую и тёмную, смерть, что наползает по ночам, давит на грудь и виски и шипит змеёй по углам;
по его улицам, что приняли удары миллионов пар ног, обутых и босых, по улицам, которые засыпа́л снег и скрывала слякоть, улицам, что помнят, как по ним проносили новорождённых и умерших, и привыкли молчать о том, что они увидели, улицам, пошедшим трещинами от этих секретов;
мимо домов, что продержались не одну тысячу дней, каждый из которых был маленькой жизнью — от утра до вечерних сумерек, мимо домов, что боятся лунных ночей, когда особенно хорошо заметно, как меняется время, растягиваясь, обращаясь к вечности, и как длинна смерть по сравнению с жизнью;
отражаясь в слепых окнах, как отражаются в них ежедневно живые люди, оставляя малую частичку себя тем, кто ждёт по другую сторону стекла;
осторожно ступая, держась тени, заворачивая в узкие переулки, щурясь на луну, ведя рукой по стене, как слепая, а может и вправду слепая, гуляет Война.
«Она, она гуляет одна.
Ночами напролёт она гуляет одна.»
Гаснут окна, ветшают дома, пустеют улицы, умолкают предсмертные крики, и медленно погружается в ночную тишину город, принимая её неровные, дробные шаги.