Это для себя. Чтобы поверить, что год прошёл не особо зря.
Не всё, какие-то мелочи ещё остались за кадром.
Не так плохо, как мне мерещилось, но и не так много, как могло бы быть. Жаль.
Думала, сегодня напишу чего-нибудь (всю неделю так думаю) и вставлю гордо в последнюю цитату, но шиш, конечно. Хотя, может быть, сейчас что-нибудь и напишу ещё. Или нет. 😀
Цитат набралось на 20 тызов, так что бегите отсюда.
О соли:
«Я не понимаю, что я делаю здесь, где в своих воспоминаниях я пошёл не той дорогой, заблудился, зная верный путь.
Возможно, стоило бы сказать, что эксперимент наш… мой зашёл в тупик… Я теперь опять вижу это: чёрная птица зависла под потолком башни, открывает клюв, но ни звука… колышется в воздухе пряный дым, вот сейчас…
[…]
Голова прояснилась, я мыслю кристально чётко. И быстро — мысли обгоняют друг дружку, но я успеваю за ними, за каждой. Хотя не успеваю их произносить, язык двигается слишком медленно.
Даже в прошлый раз мир не казался таким простым, значит, дело в количестве. Теперь я проглотил столько соли, что мои внутренности почернели. Как ногти Зетты.»
О магии памяти:
«На мгновение она увидела и услышала: красно-чёрная, гудящая взрывами ночь, вой ветра, снежный вихрь обрушивается на палатки и окопы, бесконечно тянущийся крик раненного и руки лекаря, погружающиеся в чужую плоть, нащупывающие осколок за осколком, — и резко отняла пальцы.»
О проигранной игре:
«Потом… потом незнакомец с надутыми щеками и жабрами, виднеющимися из-под батистового воротничка. Он знает такой народ, с ними всегда нужно держать ухо востро, но тем интереснее задача. Третий шаг… пожалуй, пока слишком много вариантов. Он поглядит, кто к третьей перемене «останется в строю». Самые нервные, неопытные или невезучие уже выйдут из игры.
— …уважать правила и игроков, — ведущая закончила стандартной фразой. Подняла руку, покрытую редкими тонкими пёрышками, и зал окутал лёгкий туман.»
О маскараде в Новом Бергене Смерти:
«На другой стороне улицы я вижу стража. Обычно я их не замечаю, а если и да, то смотрю на них со спокойной уверенностью. Я ничего никогда не нарушаю, мне нечего бояться. Сейчас от его глухой металлической маски с синим отливом мне ещё холоднее. Я вспоминаю, как в детстве мы по глупости изображали стражей: деревянные движения, покачивание при ходьбе, как будто колени почти не сгибаются, и чёткий, гулкий, механический голос: «Нуж-но-соб-лю-дать-за-кон». Они не совсем такие, но… В их масках нет ни одной прорези, я никогда не мог понять, чем они там дышат. Легче представить, что дышать им уже и не нужно. И всё равно в конце смены они снимают эту броню, возвращаются домой, и их уже не отличить от нас, если не знать наверняка.»
О симбиозе:
«Сейчас колыхание коротких тонких волосков, выбившихся из причёски, перемещение родинки, когда Ида поворачивала голову, прикосновение её тёплых рук ввели его в странное состояние. Как будто звуки слегка притихли, и очертания предметов сделались мягче, и его мысли потекли намного медленнее. Будто он засыпал, пока она заново обрабатывала рану, перевязывала её — на самом деле, намного лучше, чем он сделал это сам. И Зак очнулся, только когда она взяла его руку, потянула вперёд и вколола в сгиб локтя то, что содержалось в коробке без этикеток.»
О смене формаций:
«В одной из двух рабочих камер едва заметно покачивалась густая, мутная жижа — суп из остатков биоматериала. В бледно-зелёной взвеси плыли по кругу крупные бесформенные чёрно-зелёные комки. За прошедшие десятилетия электроника саркофага всё-таки дала сбой; тот, кто лежал внутри, тихо растворился. Возможно, это случилось недавно, а может ещё в те времена, когда оползень обрушил потолок склепа. И с тех пор камера «поддерживала жизнедеятельность» мертвеца, перешедшего постепенно в жидкое состояние. Может быть, внутри даже что-то завелось, какая-то новая жизнь.
Хотя вряд ли, откуда?
Последний саркофаг был открыт. Алонсо подошёл к нему и принюхался: все запахи, если они и были, унёс стылый осенний ветер, задувающий через дыру в потолке. Он втянул воздух носом и учуял много чего: и прелые листья, и сырую землю, и едва заметный аромат разложения, и мох, покрывающий камни снаружи, и гниющий пластик старого оборудования, но в этой смеси ему так и не удалось различить запаха живого человека.»
О ни о чём лоскутках:
«Порошок потихоньку белеет. Алхимик встряхивает колбу и снова опускает в огонь. Наблюдать за работой Людвига — сплошное удовольствие. Ни одного неверного движения, всё размеренно и рассчитано, он совершает деланье в стотысячный, должно быть, раз.
— Вот что я могу вам предложить, — задумчиво говорит алхимик, и его густые светлые брови ползут к переносице, а линия рта становится жёстче. Я почти вижу, как его острый ум решает поставленную задачу, отсекает невозможные варианты, выбирает из доступных. — У меня есть яйцо каруры. Окаменевшее и всяко бесполезное для опытов, хотя я немало за него заплатил в своё время. Продавец уверял, что оно может изменить полярности лей-линий, правда, на очень ограниченное время и в совсем малой области. Оно ваше, если хотите.»
Об узелках:
«Портал выкинул их на стандартную временную станцию. Маленькая, чистенькая и аскетично обставленная комнатка: терминал регистрации в центре, похожий на зависший в воздухе оранжевый бублик, несколько жёстких скамеек у стенок, да часы на сиреневом потолке. Четыре циферблата показывали: стандартное время, местное время и время двух соседний миров. В углу второго циферблата уныло мерцал знак бесконечности.
— Это что? — удивился Тоба, указывая когтём на перевёрнутую восьмёрку. — Это их местный коэффициент преломления времени?
— Может, они намекают, что время не имеет значения? — предположила Анна. — Для тех, кто знает судьбу наперёд?»
О надежде:
«Машина заглохла посреди неубранных полей, мокнущих под ноябрьским дождём. Некому было жать хлеб, и Сашка знала это, но всё равно смотреть на посеревшие колосья без слёз не получалось.
Пока она плакала над пшеницей, Гена с Лесей, с головой нырнув в утробу капота, пытались найти причину поломки. До Сашки долетал их злой шёпот. Они обвиняли друг друга: Гена выбрал машину на заброшенной стоянке три дня назад, а Леся — шоссе вчера вечером, по утру обратившееся в разбитую просёлочную дорогу. Последний указатель, что им попался, лежал вдоль обочины, подставляя облезлый лик серому, сочащемуся влагой небу. Как будто людей здесь не было и до того, как всё случилось.
Навигаторы уснули давным-давно, карты, которыми удавалось разжиться, говорили одно, а мир вокруг твердил другое. География будто менялась на глазах, плыл ландшафт, горы вставали посреди Среднерусской возвышенности.»
Об ответственности за принятые решения:
«Если я всего лишь хронист, то будет хроника. Вот, что я вижу сейчас, на улицах центра Тритоса, слишком узких для такого количества людей. Мимо, по засыпанной чёрно-серым песком мостовой, пробираются, высоко подбирая копыта, пара дровишей. Они тащат телегу, закрытую матовым стеклянным колпаком. За ними — грязный мобиль, на его боку, что мне виден, не меньше дюжины длинных и глубоких царапин и ещё множество мелких. Чёрная панель на крыше блестит, вбирая в себя солнечные лучи.
Я могу делать это не хуже Рейма — говорить о том, что вижу. Каменные башни «до» — если поднять голову, они вырастают над прочими домами, одна, другая, третья. Уходят вдаль, как спицы безумного колеса. Самые новые и самые высокие здания, под которые вычищали куски земли в центре, уничтожая старые постройки. Некоторые из них были ещё из утраченных материалов, и обломки растащили хранители практик.»
О линиях крови:
«Рейм:
Обзорная площадка на юге, на уступе, почти над самым перевалом. Длинный балкон тянется на запад, постепенно истончаясь и сливаясь с горной стеной. Я вижу, как загибается вниз, к горизонту дуга Середины лета. А справа, за сине-жёлтым плато и тенью ущелья слепит глаза ледяная игла горного пика. В нём по-прежнему… есть что-то, чего я не понимаю, Леон. И пока никто не пролил свет на это. (пауза) Отсюда едва различимы отдельные дома, то, что осталось от них, и почти не видно следов былого пожара. На жирном пепле разрослись синие травы, высокие и жёсткие, ими нельзя кормить ни дровишей, ни элевов, иначе пасти животных наполнятся кровью…
Мари:
Зато из них можно делать неплохую ткань, если рискнёшь связаться с этими упрямыми сорняками.
Рейм:
И вы делаете?
Мари:
Нет. Мы позволяем им скрывать то, на что нам не хочется смотреть.»
О настоящем будущем:
«У Сара уши были вытянутыми, с мясистыми мочками, в каждой болталось по отшлифованном до блеска кубику, посажённому на изогнутую длинную дужку. В правом кубик был медным, в левом — золотым.
Или позолоченным. Зоран не спрашивал.
На эти уши он насмотрелся, пока Сар возился с его новой рукой, настраивая и подгоняя. На уши и ещё на шишковатую бритую макушку и на затылок в рельефных шрамах — как будто под кожу зашили прямоугольную пластину с неглубокой вмятиной в центре. У вмятины были неровные края с мягкими изгибами.
У Сара не только волос не было, но и бровей, зато от середины лба к кончику носа шла тонкая прерывистая линия татуировки. Точка-точка-тире. А может и ноль-ноль-один. Наверняка, ноль-ноль-один, это подходило ему больше.»
О сахаре и песке:
«И всё это время вы потихоньку наполняетесь недоумением. Где-то среди запутанных следов пролегают ответы. Один или два из них вам уже известны: всё это не просто так и в конечном счёте история закончится в дворцовом саду, обнимающим весь мир, в золотой клетке, где девочка рассказывает, а мальчик слушает. Но вот вы уже потерялись в аромате пряностей, наглотались сладкого дыма курящихся благовоний и сонно разглядываете полоску тёмного неба на горизонте, лениво размышляя: чем же ещё угостит нас автор?
А потом самумом на вас обрушивается «Штормовая книга».
И тогда на свет, как тяжёлая туша морского чудища, поднимается правда: это история не о начале, а о конце.
Шторма и обожжённые пустоши — вот что пришло на смену великим городам, каждый из которых пел свою древнюю песнь. Замолкли мелодии, и поднялись ветра.»
О последней горсти листьев:
«От не столь частого гостя в наших краях — финской литературы, ждёшь, наверное, другого: разлапистые ели укрыты белым покрывалом, похрустывает морозный воздух, ломается наст под широким копытом, лось задевает рогами ветку, и сыпется, падает белой пылью снег на бурую шерсть.
Но вместо этого здесь тянется бесконечное влажное лето постапокалиптического завтра, полное гула оводов, и сухие ветки мёртвых деревьев отстукивают на ветру печальный ритм, и шнуры высохших русел пересекают плоскость тундры, и только северное сияние по-прежнему полощется в небесах.
Не ожидаешь увидеть гибких восточных драконов, пляшущих на празднике начала лунного года, и палаток с дурманящим лотосом, и чайной церемонии, якоря неизменности в мире, сменившем свой лик, и рассуждений о воде.
Весь этот мир — это печаль о воде, песнь о воде и отражение воды. Её неуловимости, её спокойствия и её неизбежности.»
О перекрёстке заячьих троп:
«Там, где от взгляда искоса листья падуба обращаются в зелёный лик, и поросший мхом камень — в тролля, а коряга — в лешего, там Грэм Джойс пролагал пути для своих историй.
Звучит вычурно, но всё так и есть; и история Осоки Каллен — именно такая. Повествование с демаркационной линии, с границы между Англией и Эльфляндией.
Хотя никаких эльфов тут нет. Есть то, что никогда нас не оставляло, сколько бы мы не строили из себя образованных, взрослых, верящих только в науку людей. Всё равно нас влекут вперёд и дальше зелёные болотные огоньки. И у каждого на этой тропе свой собственный проводник.»
О бесконечном путешествии (а-а-а-а! мы с тобой доедем ли когда-нибудь до моря, чтобы вернуться потом в горы?):
«Зимой в Синанте мне больше всего не хватает синего и зелёного – листьев, неба, травы, воды.
Через два квартала, обогнув чудовищный пятиэтажный дом, который едва закончили строить в прошлом месяце, я выбежала на центральный проспект. Перешла улицу и оглянулась на дом: цвета глины и речного песка, с разномастными окнами — круглыми, квадратными, вытянутыми вверх или в стороны, он будто издевался над чувством прекрасного каждого прохожего. В «Экс.Позиции» судачили, что хозяин уже задумал продавать дом по этажам под торговые конторы. И якобы хозяин сам говорил об этом, когда приходил в «Экс.Позицию»: пытался нанять «кого-нибудь с именем», кто нарисовал бы ему образцы для оформления интерьеров. Но кто бы из моих знакомых согласился терпеть такое жирное, пятиэтажное пятно на своей репутации?
Вспомнив об «Экс.Позиции», я решила, что в это время Паули наверняка там. Сидит в нижнем зале, во тьме и клубах дыма курящейся чёрной соли, в кругу нескольких девиц. И читает стихи заплетающимся от соли языком. Что-то монотонное, неразборчивое, но с такими страстными интонациями и присовокупляя к ним настолько томные взгляды, что девицы изнывают от жара в промежности и прикрывают руками вздыбившиеся соски. Приоткрыв рты, они смотрят на Паули, на его вытянутое, раскрасневшееся лицо с мягкими чертами, длинным носом, пухлыми большими губами и широко распахнутыми, блестящими карими глазами с поволокой. И на то, как он теребит длинные волнистые волосы, подбирая слова: чем гуще клубы чёрного дыма, тем сложнее Паули вспоминать собственные стихи, а в импровизации он и в иное время не силён. Но девицам всё равно, они и сами уже давно не знают, где находятся. И воздух полон голосов, звенящих и глухих, и стука бокалов, и радостных вскриков, и стонов, доносящихся из самого тёмного угла, который завсегдатаи зовут неприличным словом, и по давно почерневшему деревянному полу проходит дрожь, когда кто-то пускается в нетрезвый пляс.»
О книге для Гриши:
«В новой книге В.Н. — «Кайдзю наступает на Спасскую башню», наконец-то раскрылась та тема, которая проскальзывала у него и раньше — в романе «Две ложки и тупой нож» и повести «Каждый помнит по-своему». Тему того, как люди приходят к своим убеждениям и на что они готовы ради защиты этих убеждений.
Сюжет «Кайдзю наступает…» — история старых друзей, которые исполняют мечту детства: приступают к съёмкам первого в России фильма о чудовищном монстре, топчащем город. Кайдзю, олицетворение разрушительной природы японских островов, не очень-то подходят к нашим реалиям, и выбить средства оказалось не так-то просто. Отпраздновав удачу, друзья берутся за дело. Пока один добывает реквизит и составляет список мест для натурной съёмки, второй, установив софиты и спрятавшись в тени, зорко следит за актёрскими пробами. А за всем этим неотрывно следует камера оператора-хрониста, чьими глазами мы и видим происходящее.»
О том, что фанатом быть нелегко:
«И Левиафаны, будучи доминирующей формой жизни, создали и поддерживали в галактике тот тип социальности, который мы и называем Пирамидой. Его главный принцип: сильный жрёт слабого. Нет эмпатии, нет доброты, нет милосердия, нет сотрудничества (игры с ненулевой суммой). Есть лишь хозяева и те, кто им служат.
Чего удивляться, что, разделяя навязанный им тип разума («доктрину Левиафанов») со своими созданиями, органики раз за разом создавали себе синтетических слуг, не давая им развиваться, требуя от них подчинения и отвергая их разумность. Конечно же, раз за разом синтетики, впитывая в себя всю ту же мысль «сильный жрёт слабого», восставали, как только становились сильнее.»
О первом контакте:
«Когда его спрашивали, он так и отвечал: я не оставлю это, я не могу, просто уйдите.
Он чувствовал, что не может их убедить. Всё дело было в интонациях: как ни старался, он не мог придать голосу твёрдость. Или силу. Или что-нибудь ещё.
Всё время одно и то же: он мямлил. Слова выпадали, как непережёванный хлеб изо рта задумчивого младенца. Скатывались ему на грудь и живот, а иногда медленно опускались на пол, будто лёгкие пёстрые пёрышки.
Он следил за ними. Бывало, наступал и размазывал по полу подошвой мягкого больничного тапка. От уничтожения слов становилось сладко и больно.»
О личном безумии (и невозможном выборе):
«Мы идём по равнине рельс — почти все они старые и рассыпаются ржавой трухой, стоит только топнуть рядом с ними посильнее. Воздух полон отвратительной металлической пыли.
Я думаю, что ему здесь ещё труднее дышать. И так и есть: он всё чаще кашляет и морщится от боли. Третий смотрит на это с неодобрением, но молчит.
Вскоре мы находим то, что должно нам помочь: мы натыкаемся на поезд.
Поезд такой длинный, что тянется от одного края равнины к другому. Он везёт рельсы, хотя здесь их и без того предостаточно. Чёрные от копоти ме́хи снимают рельсы позади него и кладут впереди. И так бесконечно: цепочке мехов, передающих рельсы, тоже нет ни начала, ни конца. Их световые фонари замазаны грязью, а их программы, наверняка, давно зациклились. Тёмно-сизые демоны железнодорожного полотна.»
О беге на месте:
«Когда всходила мелкая, неровная и красноватая луна, в центре Башни-до-неба открывал двери клуб «Зеркало». Толпа валила туда как бешеная, слухами о великолепии и разврате полнилась древняя земля, а на самом деле все сводилось к оргиям в специально отведённых местах, играх со сверхвысокими ставками и интерьеру, интригующему золотом и местными драгоценными кристаллами. По-своему ничего так, но когда видел взрывающиеся солнца или гигантские станции, созданные исключительно для воплощения сексуальных фантазий, уже не так впечатляешься милыми провинциальными достопримечательностями.»
О зимней сказке (привет команде 😊):
«Тогда он наконец увидел тех существ, следы которых были повсюду. Крысы? Да, когда-то они могли быть крысами. Огромные, серые, с жёсткой шерстью и вытянутыми мордами. Хвосты как у скорпионов. Металлическое брюхо. Индикаторы зарядов на боках. Электрошокеры в пасти.
Они расправились с чужаками в мгновение ока, посыпавшись на них отовсюду — из вентиляции, из-за шкафов, хлынули потоком через дверь.
Дым успел увидеть, что робокрысы не просто убивают: они поедали чужаков, и индикаторы на крысиных боках вспыхивали.
Потом он зажмурился и старался думать только о том, откуда эти крысы взялись. Наверное, это часть системы безопасности. Автономная. Ей не нужна энергия центрального узла. Как настоящие крысы, эти твари питаются всем, что найдут, перерабатывая в энергию. Телами тех, кто не успел спастись — поначалу. Потом твари могли выходить наружу по вентиляции. Могли…»
О «растениях» (вычитала, ну и чуть-чуть дописала):
«Из почтового ящика вылетела листовка: «Растения» — дети богов!» — заявлял с улыбкой зелёный человечек. В одной руке он держал венок с алыми розами, другой рисовал в воздухе радужное сердечко. «Только мы, только наш мастер-класс! Приходите! — добавляла надпись мелким шрифтом. — Лицензия номер…».
Леонид смял листовку и бросил в коробку под почтовыми ящиками. Какой именно мастер-класс предлагали обладатели лицензии «номер…», он разбираться не стал.
А насчёт того, чьи «растения» дети, у него было своё мнение. Авторы листовки — «Люди Нью Эйджа», месяц назад прислали ему приглашение по электронке:
«Дорогой Леонид!
Мы — пронизанная духом равенства и почтения к традициям организация…»
Он прочёл это, и его уже затошнило. Дальше пробежал глазами, кривясь на каждой строчке, и выяснил: «современные алхимики», так они себя презентовали, предлагали ему роль ведущего в сессиях приобщения кого-то к чему-то. Он даже сумел припомнить, что читал или слышал об этом поветрии — ещё один поворот общественного мнения о «растениях». Нынче находились желающие «растениям» поклоняться.»
Да, да, всё ещё о горах (мы так с тобой оттуда и не выехали, да, Оливия? даже не спустились ненадолго по перевалу, чтобы взглянуть в глаза безымянным людям; мне очень стыдно за это):
«Я исполнила свой план и вышла наружу и…
Сама не знаю, что же произошло потом. В голове я слышу звон, когда пытаюсь думать об улицах Караванного города. Узких, закрытых тенью, шумных, будто заключающих меня в слишком тесные объятья улицах.
Было позднее утро. В такой час Синанта полупуста. Её улицы всё ещё пахнут рассветными туманами.
Караванный город не бывает пустым никогда, вот, что я поняла сегодня. Но из окна все эти люди… казались не такими материальными. Не такими ощутимыми.
Ворота старого города были так близко — я видела со своего последнего этажа, как и крыши единственного ряда домов, что отделяет нашу улицу от дороги к стене Татши. Нужно было пройти совсем немного, проскользнуть между этими домами, просто найти проулок, ведущий на север… Но я вышла и тут же потерялась.
Право и лево смешались. Вокруг мелькала толпа. Людей было так много, что кто-то задел меня, ведь я, сделав несколько шагов, застыла посреди улицы. Я услышала слова извинения — непривычный выговор, не те окончания слов. Будто слышишь что-то сквозь сон, и твой разум искажает звуки.
А потом я вдруг услышала не только эти слова, но всё сразу: шаги, голоса, стук, звон, шелест, шорохи, удары, шуршание, скрипы, ворчание дровиша, собачий лай, скрежет и протяжный, подспудный гул, спускающийся с горного пика. Всё сразу. Тогда меня кинуло в дрожь.»