Прыжок — другого пути нет.
Они ещё не видят пелену бессейна, они ещё не съели чистое сердце. Они не смогут повторить этот путь, значит — там спасение.
Мерцающая завеса идёт рябью, как вода в ветреный день. Синяя, зелёная, бурая, кроваво-красная, и за ней — световые годы до ближайшей звезды.
Но в конце… в конце…
Темнота.
***
Алекс открывает глаза… и думает, что нет, пожалуй, они всё ещё закрыты. Потому что вокруг — темнота. Но потом из неё проступают очертания предметов: стулья, диван, два кресла из комплекта — всё закрыто чехлами. На большой стол постелены газеты, ими же обёрнуты ножки, поверх перевязаны бечёвкой. На люстру намотан целлофан. Окна без занавесок, но снаружи — безлунная, хмурая ночь, вот откуда такая темнота. У воздуха вкус пыли.
Алекс узнаёт столовую в доме папашки Филиппа… Пса, то есть. Все его так зовут, и Алекс тоже — не хочет выделяться. И так удача, что теперь в компании, что нашлись друзья… да ещё такие.
Но почему всё обёрнуто и спрятано? Разве они не ехали сюда за…
Воспоминание причиняет боль, будто его запихивают в голову насильно. Алекс — всё ещё на полу, в углу комнаты, раскинув ноги и прижавшись к стенам, — от боли хватается за виски, сжимает их и хнычет: нет, это… нет, так не должно быть! Кто-то выжигает образы калёным железом, будто клеймит, будто… Алекс кричит и падает направо, соскальзывая по стене.
Вот оно и снова здесь. Раз, два — время кормёжки.
Старые длинные парты в аудитории исписаны изнутри: тут и «Алиса», и «Кино» — это те, кого Алекс знает. Стыдно признаться, что это и всё: в маленьком городке на границе со Средней Азией с цивилизацией было плохо. А уж если ты растёшь в детском доме, то… лучше делать теперь вид, что понимаешь эти значки, английские слова… Но кое-что действительно понятно: мат, например. Его Алекс знает отлично.
Парты скрипят, их скамьи занозистые, давно не крашенные. «Пока у инста нет капусты на это», — со знанием дела говорит Пёс, глядя как Алекс осторожно выбирается из-за парты. И подмигивает: «Не ссы, беби, ну порвёшь джинсы, так они ещё моднявей станут». Но джинсы достались таким напряжением сил, такой экономией, что их нельзя не беречь. Плевать на моднявость.
«Алекс, Юстас ждёт ответа», — напоминает Нинок, кивая на Юру, ссутулившегося на краю скамьи. Тот действительно ждёт: на лице застыл вопрос, в затемнённых стёклах квадратных очков отражается кусок улицы из окна — весенняя распутица, облезшая стена физблока и сломанный деревянный ящик, подставленный под окно женской раздевалки.
«А во сколько… лучше?» — нерешительно уточняет Алекс. Юстас только что спросил, к которому часу ему подъехать к общаге. Завтра вечером вся банда отправляется на фазенду к Псу, чьи предки свалили на майские на курорт, а его оставили учиться. И теперь Пёс устраивает курорт себе сам: банька, пьянка, кореша.
«Не хочешь, езжай на собаках», — буркает Юстас. Нерешительность его бесит. Алекс поспешно отвечает: «Давай в пять. Нормально в пять?». «Нормалды», — кивает Юра.
«Молодцы, мальчики и девочки, — одобряет Пёс. — Так держать. Всегда будьте готовы. Жду. Люблю-целую, ваш Филипп Альбертович Штиль». Пса не стебут за его ФИО только потому, что он сам забил эту нишу: высмеивать своё нелепое имя. Ну ещё потому, что его предки… ну… они такие, смутные. Много денег, много связей, но чем занимаются — сразу не поймёшь. Точнее, мамаша-то ничем не занимается, а вот папаша… И ещё при нём всегда Архангел — гора мышц и вовсе не дурак притом. Хитрый, наглый и злой качок.
«Миш, — как бы походя бросает Пёс. — Сегодня ещё дело есть… за гаражами». Архангел кивает и улыбается со знанием дела. Алекс вздрагивает: все знают, что такое «за гаражами». Конечно, нет никаких гаражей… хотя, может быть, иногда они и вправду есть. Но дело не в них, дело в Архангеле и его кастете.
Нинок — коротко стриженная, блондинистая, маленькая и гибкая как кошечка, обнимает пухлого Пса, на секунду прижимаясь к нему всем телом, особенно грудью, и говорит сладко: «До вечера, Пёсик». Он шарит рукой по её талии и бёдрам и улыбается: «Давай, в девять приходи. Мы как раз дела уладим».
«Идём, Шурка, — Нина вылезает из-за парты и потягивается слегка. — К преподу на консу. Помнишь?» «Да, точно, — Алекс ловит себя на том, что мысленно уже в завтрашнем дне. А сегодняшний-то ещё не закончился. — А Ирма?» «Ну нет её, — Нина разводит руками, мелькают ярко-зелёные ногти. — Родим мы её тебе что ли?»
Они пишут лабу втроём, но Ирмы действительно нет весь день, и на неё это непохоже. Плохо, что препод теперь проест им мозг, потому что приходить на консультацию нужно было всем вместе. Да ещё Ирма разбирается лучше всех, Алекс плавает, Нина… умная, но ленивая. Учиться ей неинтересно, а ещё у неё есть Пёс, они вместе уже четвёртый год, и Нинок точно рассчитывает, что это ещё не предел…
Алекс трясёт головой, воспоминания скукоживаются, занимают своё место…
…вспышка… В лобовое стекло светит солнце… Юстас выкручивает руль, объезжая трёхметровую полосу грязи…
…Старые яблони с молодыми клейкими листьями трясут ветвями… По саду ползут красные закатные блики…
…На столе бутылки, салаты — Нинок постаралась, и мороженое… Пёс обожает мороженое… Кока-кола… вспышка… вспышка…
Боль утихает. Алекс отнимает руки от головы, вытирает слёзы, моргает. Это всё уже было… вчера? Вечером они веселились, слушали новые записи рок-клуба, танцевали — тогда уже совсем пьяные.
Алекс встаёт рывком, морщась от болезненной волны, что катится от затылка к макушке, и бредёт к столу, щупает газету — она пыльная, старая, жёлтая. Но судя по датам, ей всего-то неделя. А вот та, что дальше… та ещё не вышла, выйдет только через два года.
Старая песня. Можно пока это вынести за скобки: никто не заметит, некому замечать.
В доме всегда только один, первый из них.
Алекс отступает и оглядывается: кажется со стороны, что нет в доме ничего зловещего, теней там, мечущихся по углам, странных звуков, ничего такого, что показывают в ужастиках. Пёс как-то устроил «вечер страха»: зазвал всех и на видеомагнитофоне — оказывается, такие вещи вообще бывают в природе — прогнал им три ужастика подряд. Ещё неделю за каждым поворотом прятались зубастые и клыкастые твари, и поджидали, и скрежетали, и Алекс… в общем, впечатление это произвело.
Но дом тих, дом спокоен, дом… заброшен.
Алекс бредёт из столовой по тёмному коридору в кухню, в прихожую, заглядывает в кладовые, усмехается понимающе перед лестницей в погреб, но обходит её стороной. Потом должна быть библиотека: Юстас просидел полвечера там, но сейчас его нет. И библиотеки нет тоже.
По деревянной лестнице с балясинами Алекс поднимается на второй этаж. Первая спальня — родительская. Пёс забил её для себя и Нины. В его собственной комнате должны были устроиться Юстас и Ирма. И там, и там — разобранные постели, смятые простыни, на полу сумки. Пыли нет, нет чехлов и газет. Горит одна из настольных ламп, тихо шипит радиоприёмник Юстаса.
Остаются ещё две спальни — гостевая и мелкой сестры Филиппа, её родители забрали с собой.
Та, что справа — обои в ромашках, розовые занавески — комната сестры («Алекс, пойдёшь спать в апартаменты мелкой», — командует Пёс).
Для начала Алекс заглядывает в гостевую: там тихо, постель застелена, в эту комнату вообще никто не входил.
Алекс открывает дверь в «свою» комнату. Поперёк детской кровати валяется Архангел — на спине, ноги на полу, голова слегка свешивается, большие ладони со скрюченными пальцами лежат на ширинке джинсов, сама ширинка расстёгнута. Чёрная футболка с плачущим кровью черепом слегка задралась, виден мохнатый живот. Архангел посапывает, хотя в такой позе, наверное, должен храпеть вовсю.
Алекс делает осторожный шаг, задевает что-то на полу, спотыкается и расчётливо падает вперёд, на ноги Архангелу. И тут же вскакивает. И правильно: Мишка дёргается, соскальзывает на пол, сонно вращая круглыми глазами и сипит нечленораздельное ругательство. Через пару секунд он соображает, наконец, кто перед ним, поднимается и хмуро и зло бросает:
— Идиота кусок!
…Они обходят дом во второй раз. Архангел внимательно вертит головой, рассматривает предметы, особенно сумки в спальне, чуть ли не нюхает их. Не верит на слово, что в доме больше никого нет.
Наконец они замирают у входной двери. У Архангела на правой руке — кастет, на лице — непроницаемое выражение, в глазах — бешеное упрямство. Он не верит в инопланетян, бога, путешествия во времени. Он уже успел высказаться: всё дело в «тех козлах», это они устроили. Он не уточняет, о ком речь, но Алекс привычно догадывается, что это те же люди, с которыми происходят тёрки «за гаражами». Версия не хуже прочих.
Архангел бесшумно открывает дверь, вглядывается в темноту: звёзд мало, но всё же кое-что в их свете разглядеть можно. Совсем немного — тёмные стволы яблонь, светлый камень садовых дорожек… В тенях же может прятаться что угодно.
— Иди вперёд, — шепчет Архангел. Алекс и не думает слушаться, лишь смотрит на сад и говорит:
— Там что-то есть…
Или кто-то.
Алекс не испытывает уверенности, что кто-то уже здесь. Иногда он пытается пробраться сюда, иногда нет.
— Иди. Вперёд, — угрожающе повторяет Архангел, протягивая сильную руку и толкая в спину.
Алекс вылетает на улицу, пробегает по инерции два-три шага и замирает. Дрожит — от холода, а не страха. Яблони шепчут угодливо: обернись, не пропусти!
Послушно оборачивается: Архангел, убедившись, что Алекс в порядке, ухмыляется и делает шаг.
Через дверной проём сверху вниз проносятся две тонкие, блестящие полосы, два росчерка — два тяжёлых и острых лезвия. Правая рука Архангела падает со звонким стуком — это кастет ударяет о металлическую полосу порога. Левая летит вперёд, в сад, прокатывается несколько сантиметров и замирает со скрюченными пальцами.
Архангел хватает ртом воздух, его глаза кажутся невыносимо белыми в этом сумраке, рыбьими. Тонкий штырь пронзает его снизу, через пах, проходит вдоль позвоночника, распирает горло, пролетает сквозь макушку и входит в паз в верхней планке дверного короба. Архангел повисает на вибрирующем, поющем штыре, как цыплёнок на шпажке, сползает вниз, так и не закрыв ни рта, ни глаз. Кровь заливает порог…
Алекс кричит: в голове снова что-то прессует образы: …вспышка… сопящий Архангел снимает ремень… вспышка… «Это ничего… последний раз, ну что ты… жалко тебе для меня?» …вспышка… джинсы болтаются, мешают… вспышка… вспышка… удар левой, правой, Архангелу всё равно, какой… темнота, ключ поворачивается в замке… вспышка… вспышка… вспышка…
Алекс падает на колени, земля холодная, твёрдая, сухая, будто и не шли дожди три последних дня. Алекс упирается расставленными пальцами перед собой и повторяет: «Это ничего, это последний раз, это ничего, это ничего!»
Потом становится легче — разом, как только штыри воспоминаний входят в свои пазы. Вот так. Алекс поднимается, не глядя на дверной проём. Там уже нет ничего интересного.
Это место снова подарило смерть кому-то. Оно ненасытно.
Поэтому пора найти остальных.
Алекс оглядывается: яблони в саду уже выросли до небес. Дом прямо на глазах проваливается сам в себя. Всё равно туда незачем возвращаться.
Темнота мигает и сменяется неярким светом: светится небо, серое и одинаковое. Больше не ночь, но и не утро или день. Никакое время суток.
Садовая дорожка расходится на три стороны, недалеко: в конце каждой ветки — небольшое здание, что-то вроде сарайчика с плоской крышей и без окон. Один из лёгких реек, второй — из брёвен, третий — кирпичный.
«Три поросёнка, — думает Алекс. — А где же волк?»
Но может это тот раз, когда волк — тот самый кто-то — занят спасением утопающих где-то ещё.